14.10.2010 в 15:05
Пишет Наги Иррхейн:верочка полозкова
С ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно, всегда лирически;
его хочется так, что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний;
взор у него сапфировый,
как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его;
его тянет снимать на пленку, фотографировать –
ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую
жажду полного обладания, и ревнует –
безосновательно, но отчаянно.
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина; одичание;
тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая.
Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала.
Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш,
я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою –
изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, - родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще –
но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота –
остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.
URL записиС ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно, всегда лирически;
его хочется так, что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний;
взор у него сапфировый,
как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его;
его тянет снимать на пленку, фотографировать –
ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую
жажду полного обладания, и ревнует –
безосновательно, но отчаянно.
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина; одичание;
тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая.
Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала.
Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш,
я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою –
изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, - родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще –
но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота –
остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.